Наркотик. Что значит подобное слово? Что это? Если пронести свой заблудший разум сквозь века и лица, эпохи и события... Мы докоснёмся, разрывая бренность непонятных языков, лаская ум словом narkotikos, приводящим нас и в правду в некое оцепенение - сладостное и горькое, как земля. Ведь именно Гея дарует нам жизнь и плоды? Ведь именно Гея нежно принимает в холодные объятия наши тела, служащие кормом, поселившимся в них червях и насекомых, жадно проедающих пути сквозь сердце и плоть? Названия... Разве морфин не заполучил имя в честь творца чудных снов, Морфея? Сказки. Собственный мир без печали. Отдых. Безмятежность. Конец. Конец? Или начало, предзнаменовавшее будущее? Всё же, просто мысли. Мысли, возвращающие к реалиям нынешнего дня. Каково бы ни было видение - ответы кроются в Сегодня и Вчера. Лиловый дурман сигарет, исчезающий дым кальяна. Запах яблок и табака. Запах осени и  мёда. Нечто, проникающее в лёгкие, словно колдовская печать, разрушающая человека изнутри. Разрушающая по его собственной воле. По воле самого человека. По воле ...глупца? Отнюдь. Мечтателя? Отчасти. Ответ кроется в простом, пусть и вопрос кажется сложным.  Этот человек просто слаб. Он устал идти навстречу судьбе и миру, Обществу и прочим людям. Он нашёл утешение в ласках сизого дыма разрушения. В пульсации подгоняемого героином сердца, трепета обожженных изнутри вен. Сдался, отступил... Нет, лишь не в силах продолжать прорываться вперёд на Пути, зовущемся Судьбой. Не выдержал Испытаний. Совсем немного... И он будет мёртв. Поначалу, морально. Вскоре - физически. Он - венец, угасший в немом рукоплесканье незримых слушателей. Иные мысли, ненашедшие отклика, непонятые другими. И человек становится Иным, отвергнутым, будто Socium отгородил инфицированного стеклянной стеной, дающей лишь выйти из круга друзьям и знакомым. Круг этот сжимается, пока человек не задыхается в нём, понимая, что остался один. Одиночество. Главный страх. Лучшая из пыток Люцифера. Есть те, кто не коснулся хрупкими пальцами ржавых железных оков обманчивого и  столь желанного лилового дыма. Они  ищут у прозрачных стен защиты от тех, кто остался снаружи. Звуки струн Орфея заполняют пустоту душ, потерянных и забытых. Слова слетают с кончиков пальцев лёгкими движениями. Податливые клавиши мерно отчитывают ритм общения с тенями - такими, как они сами. Отвергнутыми собой. Hikikomori. Социофобы. Дети, незнавшие судьбы, сдавшиеся на ступенях к взрослению. Сломленные духом, они бледны и жалки. Худые тела трепещут в такт ритмам их песен. Они рисуют свои миры, заменяя Общество мыслями-выдумками. Тела истощаются и слабеют. Физические потребности невластны над подобным феноменом -  hikikomori не употребляют ампул Морфея, не вкушают жгучие воды Диониса. Они пусты изнутри. Моральная потребность, заложенная в человеке, борется за право быть утоленной. Потребность в людях. Потребность в Обществе. Потребность в том, что их убивало, заставляя забывать собственный раз, подчиняясь воле Человечества. Судьба даёт выбор. Всегда. И эти дети уходят... Одни растворяются в серой массе выцветших от обыденности городов, предавая собственные взгляды. Другие уходят в воды Леты, оставляя кровавый след, словно алую ленту огорождения, либо Путеводную нить. Их вскоре забудут, а о первых и не вспомнят. Никогда. Что же лучше: отворить врата царства Аида или же стать тенью безликих улиц? Решение остаётся за ними. Есть в мире и те, кто стоит на грани. Наблюдатели. Полоска, начерченная мелом в воздухе, - единственное, что не даёт им пасть в одну из сторон пропасти. Продвигаясь вперёд, они описывают людей, видимых слева, в Цивилизации, и людей, чьи руки протянуты с мольбой к небу из бездонной ямы справа. Пойти назад нельзя по устоям Мира. За спиной прошлое, оглянуться в которое значит  подвергнуть себя опасности потери равновесия на шатком мелованном мостике. Только вперёд, не останавливаясь. Есть ли у этой дороги конец? Что скрывается за алеющим горизонтом, скрывающем прямую, как лезвие шпаги, полосу? Тупик? Или бесконечность, в которой пейзажи по сторонам не изменятся? Из года в год. Из века в век. Одни устают и сворачивают, выбирая путь. Для других мел просто заканчивается. стираясь под ногами, и они просто исчезают, растворяясь в пафосном понятии. Нигде.

Почему?

- Почему мне так хочется спать,будто веки стянуты золотой шёлковой нитью, и эту нить Морфей стягивает безжалостно, забирая сознание и понимание вообще....Почему?- худощавый и бледный,как сама старуха-смерть, мальчишка лет пятнадцати воздел свой овеянный неведомым туманом взгляд выцветших лазурных глаз, а после протянул к небу и костлявую руку с выступающими голубыми венами, словно жилами на коре дерева. Тонкие, хрупкие пальцы уцепились за накрахмаленный ворот белоснежной рубахи его друга,поддержававшего парнишку и смотрящего грустным, но в то же время пустым взглядом чёрных,как тьма небытия, глаз. Губы его были сжаты и недвижны, как и лицо,словно принадлежащее статуе из прекрасного мрамора.
- Почему, Марк, почему?..Почему я чувствую холод, словно разливающийся быстрыми ручьями по венам от леденющего сердца,будто готового остановиться?..Оно бьётся всё медленнее...Я слышу его удары...Они последние,да?..Марк..., - на длинных густых ресницах выступили крупные росинки прозрачных слёз, - Марк, я не хочу умирать...Почему?..
Его друг сидел неподвижно. Тусклые лучи взашедшей на небосклон госпожи  ночи, Луны,  упали ровным потоком на бледнеющее мраморное лицо. Взгляд опустошался с каждым мигом - ни участия, ни слёз, ни ответа. Гладкая поверхность озера отражала дары Луны, и из-за отблеска вдруг почудилось,что безупречные губы дрогнули.
Мальчик бился в застывших руках, его слёзы бежали по испуганному лицу. Он молил об ответе,цеплялся из последних сил дрожащими руками за рубашку Марка, пытался прижаться к его груди, слышал,что сердце друга бьётся в такт с его собственным - всё медленнее и медленнее...Наконец, поняв, что он больше не может бороться, мальчишка обхватил шею юноши, приподнялся, так,что тела их оказались вплотную друг к другу. Немеючие пальцы проскользнули по вороным кудрям, трепещущие губу зашептали тающим голосом в ухо застывшего собеседника:
- Почему,Марк...
Договорить мальчишка не сумел.Дыхание его перестало ласкать, пальцы перестали дрожать, сердце перестало биться. Марк,всё это время недвижемый, обнял и крепко прижал к себе мальчика,будто тот был жив. Пустой и отрешённый взгляд налился тоской и безумием утраты, из обожённого горькими слезами,хлеставшими из тёмных глаз,горла вырвался стон,подобный раскату грома и рыданью утёса, отколотого от скалы молнией в непогоду.Этот крик пронёсся над безмятежной и мёртвой гладью озера, утонув в разнотравье степи.Глухим рыданиям и мучениям человека, потерявшего самое дорогое в своей жизни на собственных руках, не сумевшего удержать душу своего маленького друга,знавшем,что произойдёт и знавшем, что это неизбежно, внемлила лишь безликая Луна. Марк был несчастен, ведь он так и не сказал,насколько он любил ушедшего парнишку...Он поднялся на ноги, прижимая к себе бездыханное тело и мерными твёрдыми шагами пошёл за дорожкой, будто специально начертанной ночным светилом для Марка на глади озера.Он остановился в нескольких метрах от берега и прошептал в ушко мёртвого ребёнка дрожащим от боли нежным, может, самым нежным на этом свете, голосом:
- Мой мальчик,мой Карл...Я не успел сказать как я люблю тебя..,-безудержные капли слёз упали на бледное тело; голос Марка дрогнул.- Я так и не успел сказать...,- каждое новое слово терзало душу в сотни раз сильнее предыдущего, -..как я любил...своего сына...
Тихая гладь воды, озаряемая призрачными лучами далёкой и холодной Луны, мерцала ровными кругами,пропадавшими друг за другом, пока совсем не исчезли...

Он слышал голоса. Это были голоса близких и любимых людей - родных, друзей; ещё  совсем новые, принадлежащие врачам и прочему персоналу госпиталя. Он слышал твёрдые доводы неизвестных слов, видимо, сказанных докторами между собой, слышал рыдания матери, мольбу брата, тихие стоны сестры. Он не чувствовал ни нежных прикосновений отеческих рук, державших его холодную ладонь, ни лёгких пальчиков его дорогой Изабелл, возлелеянной ветрами и солнцем Тосканы, ни дрожащих рук старшего своего товарища Франца, научившего его когда-то мастерству дуэли, ни ледяной ладони гувернантки Мари, воспитавшей всех детей его семьи, заменившей постоянно путешествующую по делам компании, оставленной отцом в скудное наследство, исчисляемое одними лишь долгами в десятки тысяч франков, мать. Он захотел открыть свои серые, как речной песок, глаза, дабы взглянуть на самых дорогих сердцу людей, но не смог. Он захотел  протянуть свою изящную руку пианиста и вытереть слезу с бархатной щеки старей сестры Катерины, но не сумел. Он захотел приподняться, чтобы обнять малышку Жаннин, свою сводную сестрёнку, свой яркий лучик в бесцветном мире. Захотел, мыслил, но не имел сил претворить в жизнь. Тело лежало непокорным пластом, будто его и не было, будто душа приняла формы разбитого в схватке сосуда. Он поклялся никогда не ронять капель прозрачных рос печали и боли и не отступился от данного слова. Никто не сможет удержать их. Он не заметил, как нарушил клятву. По недвижному лицу сбежали несколько одиноких слезинок, превергнув мать в ещё большие терзания. В палату вошёл врач, после отвёл в сторону Франца.
- Больной никогда не откроет глаз, стоит лишь уповать на чудо, в кои медицина не возлагает надежд. Друг мой, вы можете внести энную сумму, и мы предоставим должный уход, пока он не уйдёт из жизни, - доктор говорил сухо и безучастно, решая всего-то вопрос оплаты, а не судьбы живого человека.
Франц, бывший офицером великой французской армии и наставником лежащего  пациента, отмерял шагами палату, попросив выйти родственников. Мать и Катерина успокаивали плачущую самыми искренними слезами, возможными только в детские годы, Жаннин; Изабелл нежно поцеловала руку возлюбленного, прошептав слова, слышимые только ей одной и Господом нашим, покинула лазарет, прижав ладони к трепещущему своему сердцу. Офицер томно выдохнул, приняв мысленно непоколебимое решение, сел к изголовью кровати друга. Франц окинул печальным взглядом его недвижное тело. Перед глазами карнавалом восстали воспоминания недавнего прошлого и их общего детства - двое мальчишек, играющих в саду небогатого поместья; двое юношей, поступивших друг за другом в ряды армии; двое товарищей, сражавшихся с турками на Балканах, защищая греческое поселение от гнёта; вспомнил и последний, роковой, бой. Только здесь виной отнюдь не кровожадные османы и их пушки, а те же французы, те же аристократы, что и они. Пьяные оскорбления, доброе сердце. Сердце преданного друга. Ведь всё предназначалось ему, Францу де Мине, а не этому белокурому ангелу, стоящему ныне на переходе миров! Ведь это его обвинил  гуляка-соотечественник в отсутствии гордости и нечестивости, относительно Франции, будто тот предал её, сойдясь в сговоре со врагом. Единственный, кто встал на сторону де Мине - единственный, кто ошибался...Он вызвал обидчика товарища на дуэль и смыл СВОЕЙ кровью позор последнего. Раненый, он сейчас по вине Франца лежал в коме. Только рассказывать правду заступнику не сочлось нужным."Пусть верит в то, что погиб, защищая честь, а не покрывая низость",- офицер твёрдо убедил себя в этом. Наконец, оставшись наедине с раненым, он заговорил тихо и официально:
- Аншель, ты ведь не желаешь такого существования, я знаю. Если ты будешь, - Франц сделал паузу, подбирая подходящее слово, - находиться здесь, твою семью ждёт разорение. Я не имею достаточно денег, дабы помочь им. Я безудержно благодарен судьбе за твою дружбу, ставшую наиценнейшим даром провидения, которого я не заслуживал. Аншель, знаю, что ты принял решение. Возможно только оно одно. Не вини меня. Я сделаю единственное, чем могу отплатить тебе - спасу семью Сирье от ничего краха, - заканчивая предложение, он достал из ножен трофейный кинжал с острейшим лезвием из прекрасной стали. Лучи, исходившие от  угасающей масляной лампы, словно танцевали по металлу призывающие демонов  пляски.
Юный друг слышал всё до последнего звука. " Я буду благодарен тебе. И семья, как бы они не бичевали твой поступок, вскоре поймут, что этот выбор правилен. Что я сделал его сам. Сёстры мои, Изабелл и мои дорогие мать и Мари, ты, Франц, я буду молиться о заступничестве на небесах, нежели приближу вашу кончину здесь, на земле. Я не могу ни видеть ваши лица, ни обнять и докоснуться до вас... Это хуже, чем смерть... С каждой секундой, я желаю всё больше раскрыть глаза, но не могу. Не медли, мой дорогой друг! Душа, освободившись от оков тела, прозреет и подарит мне счастье лицезреть любимых с высоты небес. Молю, не медли!",- Аншель повторял и повторял слова, которые никто не услышит, прося приблизить миг собственной смерти.
- Прощай, мой чистый заступник. Там, среди ангелов, твоё место, не здесь, среди обманщиков и подлецов, - Франц прошептал мысли вслух поблёкшими и иссохшими губами. Ими же он поцеловал друга в лоб, что тот почувствовал ледяное прикосновение, неверно истолковав его, как поцелуй самой смерти.
Прекрасный кинжал со свистом рассёк воздух, остановившись в мягкой податливой юной плоти. Жало пронзило точно и рассчётливо в сердце, заставив потоки чарующей алой крови озарить бледные больничные простыни. Аншель обрёл свободу. Теперь он видел Франца, так же не сдержавшего мальчишью клятву о слезах, что теперь затмевали его взгляд."Раньше ты никогда не плакал. Прости, что эти слёзы по мне", - невидимый призрак протянул руки к человеку, отправившему его в последний путь. Но с каждым ударом живого сердца старшего офицера, единственным звуком, слышимым в палате, призрак таял. Оторвавшись от тела, душа погибала. Погибала отчасти счастливой.
Он не видел ни вошедшую вскоре мать, не слышал вскрикнувшую сестру, не чувствовал прижавшуюся к охладевшей и разорванной кинжалом груди Изабелл...
Грёзы привыкли жестоко обманывать. Он жил, лишь пока его считали живым. Да, он начал исчезать, когда Франц опустил руки от клинка, он оставался малейшей частицей, когда рыдала сестра, но он растворился в вечности небытия, когда последний человек, в чьём сердце он жил, оставил последнюю надежду.